Неточные совпадения
От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей показалось теперь, она знала, смутно помнила
с детства. Он смотрел на нее
с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно
боясь всего — ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи, — она вбежала по пояс в теплое колыхание волн, крича...
Она всегда робела в подобных случаях и очень
боялась новых лиц и новых знакомств,
боялась и прежде, еще
с детства, а теперь тем более…
Клим вспомнил, что Лидия
с детства и лет до пятнадцати
боялась летучих мышей; однажды вечером, когда в сумраке мыши начали бесшумно мелькать над садом и двором, она сердито сказала...
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весь путь он все-таки не мог прийти в себя от какой-то ярости на этих молодых людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня старому впечатлению
с детства, все казалось, что все должны
бояться Ламберта, так что, несмотря на всю мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
Достаточно сказать, что у Лаптевых он был
с детства своим человеком и забрал великую силу, когда бразды правления перешли в собственные руки Евгения Константиныча, который
боялся всяких занятий, как огня, и все передал Прейну, не спрашивая никаких отчетов.
— Сам не понимаю, как это вышло!
С детства всех
боялся, стал подрастать — начал ненавидеть, которых за подлость, которых — не знаю за что, так просто! А теперь все для меня по-другому встали, — жалко всех, что ли? Не могу понять, но сердце стало мягче, когда узнал, что не все виноваты в грязи своей…
Посмотри на меня… ни гибкости, ни смелости, ни сильной воли; я
боюсь за каждый свой шаг, точно меня выпорют, я робею перед ничтожествами, идиотами, скотами, стоящими неизмеримо ниже меня умственно и нравственно; я
боюсь дворников, швейцаров, городовых, жандармов, я всех
боюсь, потому что я родился от затравленной матери,
с детства я забит и запуган!..
— Я не видела, не знаю, но говорят, что вы, мужчины, еще в
детстве начинаете
с горничными и потом уже по привычке не чувствуете никакого отвращения. Я не знаю, не знаю, но я даже читала… Жорж, ты, конечно, прав, — сказала она, подходя к Орлову и меняя свой тон на ласковый и умоляющий, — в самом деле, я сегодня не в духе. Но ты пойми, я не могу иначе. Она мне противна, и я
боюсь ее. Мне тяжело ее видеть.
Несмотря ни на что, отца и сестру я люблю, и во мне
с детства засела привычка спрашиваться у них, засела так крепко, что я едва ли отделаюсь от нее когда-нибудь; бываю я прав или виноват, но я постоянно
боюсь огорчить их,
боюсь, что вот у отца от волнения покраснела его тощая шея и как бы
с ним не сделался удар.
Столь же неосновательными оказались и другие рассказы о
детстве Петра, например о том, как, ради его храбрости, заведен был особый Петров полк в зеленом мундире и Петр, еще трехлетний младенец, назначен был его полковником; как Петр
боялся воды и преодолевал свою боязнь; как он, будучи десяти лет, являлся пред сонмищем раскольников и грозно препирался
с ними и пр.
И вдруг то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я не испытывал
с самого
детства, нахлынуло на меня вместе
с сознанием, что я далек от смерти, что впереди еще целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя
с трудом, повернулся на бок, поджал ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как в
детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда в окно стучит ветер, и в трубе жалобно воет буря, и бревна дома стреляют, как из пистолета, от лютого мороза, и начнешь тихонько плакать, и
боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь
с отрадой в маленькой душе.
Анна К.
боится. Успокоил ее, сказав, что я
с детства отличался громаднейшей силой воли.
Я сам нашего русского празднования
с детства переносить не могу, и все до сих пор
боюсь: как бы какой беды не было.
Когда-то в
детстве самой внушительной и страшной силой, надвигающейся как туча или локомотив, готовый задавить, ей всегда представлялся директор гимназии; другой такою же силой, о которой в семье всегда говорили и которую почему-то
боялись, был его сиятельство; и был еще десяток сил помельче, и между ними учителя гимназии
с бритыми усами, строгие, неумолимые, и теперь вот, наконец, Модест Алексеич, человек
с правилами, который даже лицом походил на директора.
— А, вот в чем дело! — равнодушно протянул Селезнев, посмотрев по указанному ему направлению. — В этом отношении я совершенно спокоен. Долинский честный человек, я знаю его
с детства и очень бы желал иметь его своим зятем. Я был бы очень рад, если бы ему удалось завоевать сердце моей дочери и получить согласие моей жены. Но я
боюсь, что Люба уже сделала выбор.
И какой ужас! Я должна признаться (ведь пред собой нечего лгать), мне как будто сделалось хорошо. Опять-таки в
детстве часто я испытывала это чувство. Когда, бывало, очень вас кто-нибудь разобидит, наплачешься всласть, или нашалишь и
боишься, что вот-вот поймают, или расчувствуешься
с maman,
с няней,
с гувернанткой, или просто рассказывают тебе что-нибудь: сказку, страшную историю.
— Это необходимо, батюшка!.. Я
боюсь ее оставить здесь летом… В хозяйском доме происходит нечто такое, что заставило меня не пускать ее к подруге
детства Надежде Корнильевне… Долго это делать нельзя, это может меня поссорить
с моими хозяевами… Лучше удалить ее.
(Примеч. автора.)] измученный пытками за веру в истину, которую любит,
с которою свыкся еще от
детства, оканчивает жизнь в смрадной темнице; иноки, вытащенные из келий и привезенные сюда, чтоб отречься от святого обета, данного богу, и солгать пред ним из угождения немецкому властолюбию; система доносов и шпионства, утонченная до того, что взгляд и движения имеют своих ученых толмачей, сделавшая из каждого дома Тайную канцелярию, из каждого человека — движущийся гроб, где заколочены его чувства, его помыслы; расторгнутые узы приязни, родства, до того, что брат видит в брате подслушника, отец
боится встретить в сыне оговорителя; народность, каждый день поруганная; Россия Петрова, широкая, державная, могучая — Россия, о боже мой! угнетенная ныне выходцем, — этого ли мало, чтоб стать ходатаем за нее пред престолом ее государыни и хотя бы самой судьбы?
Как коренная сибирячка, Татьяна Петровна
с детства привыкла видеть в «варнаке» не лихого человека, а «несчастненького», который нуждается в помощи, и не только сам никого не обидит, но все время
боится, как бы не обидели его.
И в случаях далеко этого лучших добрый человек в подобных делах все-таки неспокоен. Если вам недостаточно общих указаний, я мог бы вам назвать много примеров, много лиц достойных и известных, которые
с опыта знают, сколько горькой правды заключается в том, что я вам рассказываю; но,
боясь оскорбить их скромность и, может быть, повредить тем несчастным, которые проводят свое
детство в любви их, я прошу вас поверить мне на слово.
Пусть бы он вспомнил все,
с самого начала: и
детство свое, и семью, и женщину любимую, и как он шел и
боялся, и сколько было у него разных мыслей и чувств — и как все это прервалось смертным ужасом… а оказывается, все это и есть «ничтожная потеря».